Незаконная планета - Страница 57

— Ты имеешь в виду душу?

— За неимением другого подходящего слова назовем это так. В наследственности закреплен не только внешний облик и особенности организации, в ней — опыт истории многих поколений. Вторгаться в такие тонкие области — это, знаете ли… Нет, нет. Sumus ut sumus, aut non sumus.

— Что это значит? Я не знаю латыни.

— Останемся, как есть, или перестанем быть. Так в восемнадцатом веке ответил один из римских пап на предложение изменить ритуалы католичества.

— Понятно. — Морозов поставил Дон-Кихота на место. — Останемся, как есть… Ну, в таком случае пойду-ка я приму душ. — И, уже дойдя до двери, обернулся: — Да, ты знаешь, кто в этом году вел историю в Витькином классе? Никогда не угадаешь! Володи Заостровцева дочка!

— Где уж мне знать, — поднялся Михаил Анатольевич из кресла. — Правда, она была моей лучшей студенткой и я сам подписывал ей направление на практику в ваш городок. Но насчет Витькиного класса — верно, не знал.

— Фу ты, — засмеялся Морозов, — это мне следовало догадаться, что Надя училась у тебя. Говорят, способная девочка, да?

— Не то слово, Алеша. Поразительная одаренность, необычайно острый ум. Но, к сожалению, никакой дисциплины, одни порывы. Вдруг заявила, что история ей наскучила, и бросила университет как раз накануне выпускных экзаменов.

— Вот как! Где же она теперь?

— Мы говорили на днях по видеофону. Надя поступила в Институт человека, работает у Лавровского. Увлеклась, видите ли, биологией.

— Кстати, надо мне туда съездить. Лавровский не простит, если узнает, что я был в Москве и не заехал к нему. Будь любезен, отец, выдай мне полотенце и пижаму.

Спустя полчаса посвежевший, выбритый Морозов сидел на кухне и с аппетитом поедал салат и яичницу с ветчиной. Он ел и перешучивался с отцом, а Ирина Викторовна, мелкими глоточками попивая кофе, умиленно смотрела на сына.

— Положить тебе цветной капусты, Алешенька? — спросила она. — Нет? Ну и напрасно. Ешь, милый, ешь… У тебя утомленный вид. Мне кажется, ты похудел.

— Наоборот, мама. У меня появился живот. Этакий, знаешь, благодушный стариковский животик.

— Ты скажешь! Алешенька, — вдруг спросила она, — ты ведь не полетишь больше на эту ужасную планету?

— С чего это я полечу? — Морозов уставился на мать.

— Ну, я читала в газетах, что приближается срок… и надо готовить новую экспедицию… Я очень тебя прошу…

— Семь лет не летаю, — сказал Морозов, вытирая салфеткой губы. — Какой из меня теперь пилот? Не волнуйся, мама.

На площадке перед аркой Морозов оставил машину и вошел на территорию Института человека. Последний раз он был здесь года три назад, и он хорошо помнил дорогу к лаборатории мозга. Сейчас обогнуть административный корпус и взять влево, там будет клиника, окруженная садом, а дальше и пойдут корпуса лаборатории мозга.

Он шел уверенно, не спрашивая встречных, и клиника оказалась на месте, и сад с белыми беседками, в которых сидели выздоравливающие люди, и вот они — розовые одноэтажные домики, подвластные Лавровскому. Но, подойдя к первому из этих корпусов, Морозов прочел: «Отдел адолесцентологии», и светилось красное табло: «Не входить». Он двинулся к следующему зданию и убедился, что и оно не имело отношения к лаборатории мозга, здесь помещался сектор эстетического воспитания. Переходя от одного корпуса к другому, Морозов понял, что заблудился. Лаборатория мозга куда-то переехала, и Лавровский, когда они утром говорили по видеофону, забыл об этом сказать. Пустынная улочка вывела Морозова к розарию, к кустарникам каким-то, за ними тарахтели землеройные автоматы, — тьфу ты, пропасть! Он посмотрел на часы — было пять минут третьего, а договорились о встрече в два, и Лавровский терпеть не мог неаккуратности…

Морозов повернул обратно и вытянул из кармана белую коробочку видеофона, ничего больше не оставалось, как вызвать Лавровского и спросить, куда он задевался со своей лабораторией, — но тут ему навстречу, из-за угла сектора эстетического воспитания, вышла девушка в белом халатике в сопровождении четырех молодых людей. У девушки была удивительно знакомая походка — легкая, танцующая. Она помахала Морозову рукой и крикнула:

— Алексей Михайлович, я за вами!

Это была Тоня, Тоня Горина из далеких студенческих лет, — в следующий миг, однако, Морозов понял, что это ее дочь, Надя Заостровцева.

Молодые люди почтительно с ним поздоровались, все они были рослые, спортивные. Морозову вспомнилось почему-то, как Марта ходила когда-то в окружении «паладинов»…

— Как ты догадалась, что я тут кручусь? — спросил он.

— Просто я знала, что Лев Сергеич ожидает вас к двум часам, — улыбнулась Надя. — Около двух я подумала об этом и вдруг поняла, что вы заблудились. — Ее бойкие карие глаза смотрели чуть насмешливо. — А эти товарищи пожелали проверить мою догадку и увязались за мной. Вот и все.

— Действительно… так просто… — пробормотал Морозов.

Идя рядом с Надей, он скосил глаза на ее оживленное смуглое лицо, на независимый носик. Витька рассказывал, что она бегунья мирового класса, и пловчиха, и «копье метает со страшной силой»…

— Давно тебя не видел, Надя, — сказал он. — Ты стала очень похожа на маму.

— Все дети похожи на родителей. Ваш Виктор тоже напоминает вас.

— Зимой ты была у нас в городке на практике — и ни разу к нам не зашла. Разве так поступают хорошие дети своих родителей?

— Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, — Надя засмеялась. — Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям.